«Ливанец Халил Гибрал сумел в нескольких строчках выразить содержание целого педагогического труда, Но наша цивилизация, увы, не поэтична, мудрые слова хоть и мудры, но не имеют силу доказательства. Поэзия — дорогостоящее украшение духа, и место ей только на празднике. В будни мы скептики и настаиваем на экспериментальных проверках. Возможна ли в действительности школа, которая не рассчитывает на принуждение, отказывается от отметок, от домашних заданий и так далее? Разумеется, возможна. Попытка создать такую школу у нас уже сделана. Другой вопрос, насколько этот опыт будет успешным. Об этом можно будет судить лишь по результатам, а мы еще только начинаем. Но тем, кто живо интересуется будущим нашей образовательной системы, вероятно, будет интересно узнать о подобной «особенной» школе, которая накопила уже шестидесятилетний опыт. Это Соммерхиллская школа, основанная шотландцем А. С. Нейлом. Сохраняя за собой право высказать и собственное мнение, я хочу дать читателю общее представление об идеях Нейла, одного из самых нашумевших и самых критикуемых педагогов нашего времени.

«Соммерхилл, — пишет сам Нейл, — основан в 1921 году. Ученики поступают в школу обычно пятилетними и остаются в ней до шестнадцати лет. Большую часть времени обучение проходили одновременно 25 мальчиков и 28 девочек.

Школа начала действовать как экспериментальная, но уже находится в стадии демонстрации, так как доказала, что обучение на свободе проходит успешно.

В течение многих лет я преподавал в традиционной школе, знаю ее концепцию и убежден, что она не годится. Она не годится, потому что основывается на представлениях взрослых о том, что должны учить дети, и потому, что зародилась в то время, когда науки психологии еще не было.

Моя жена и я решили открыть школу, которая позволит детям свободно проявлять себя, а для этого нам надо было отказаться от прежних представлений о дисциплине, руководстве, влиянии и религиозном воспитании всех видов... У нас было то, в чем мы нуждались: абсолютная уверенность в том, что дети не плохие, хорошие. За сорок лет эта уверенность не изменилась, а превратилась в кредо».

Надо, разумеется, добавить, что многие взгляды Нейла не новость в педагогике. У него есть свои предтечи. Жан Жак Руссо и Лев Николаевич Толстой — две достаточно замечательные личности, ратовавшие за свободное воспитание. Их идеи отвергаются многими педагогами как утопические и идеализирующие способность ребенка к саморазвитию. Как бы то ни было, Соммерхилл — одно из мест, где эта идея применялась достаточно долго. Об этой школе существуют объективные наблюдения и данные, и они представляют для нас если не что-либо иное, то во всяком случае источник информации и повод для размышлений.

«Что представляет собой Соммерхилл? — пишет Нейл. — Прежде всего всякое обучение в нашей школе факультативно. Ученики могут изучать тот или иной предмет в соответствии со своей доброй волей и так долго, как они того пожелают. Учебное расписание обязательно только для преподавателей.

Курсы построены с учетом возраста детей и их интересов. Мы не пользуемся новыми методиками... На наш взгляд, когда ребенок хочет научиться делить, он научится это делать независимо от того приема, который применен в обучении».

«При всем при том, — продолжает Нейл, — в Соммерхилле занимаются много. Быть может, наши двенадцатилетние уступают своим сверстникам из традиционных школ в правописании и действиях с дробями, но в испытании, требующем оригинальности, они будут далеко впереди».

Дальше автор излагает необычное наблюдение: «Когда кто-либо из преподавателей бывает вынужден пропустить занятия, это вызывает искреннее неудовольствие детей. Девятилетнего Дэвида пришлось однажды изолировать из-за коклюша. Он горько заплакал, потому что ему предстояло пропустить уроки Роджера по географии». Сегодня этот Дэвид — доцент Лондонского университета.

Нейл действительно глубоко убежден, что обучение без принуждения проходит успешно. Ему знакомы опасения озабоченных родителей: «Тысячи раз я слышал один и тот же беспокойный вопрос: если мой сын целыми днями будет играть, когда он научится делать что-то другое, как он сдаст экзамены? Немногие принимают мой ответ: если ваш ребенок будет играть столько сколько ему хочется, он подготовится к экзаменам за два года, а не за пять, шесть или семь лет, проведенных в школе, где игра как жизненный фактор недооценивается».

И все же, что значит «воспитание на свободе»? Нейл проводит строгое различие между анархией и свободой. «В семье со строгой дисциплиной, — говорит он, — у детей нет никаких прав. В беспорядочно живущих семьях у них есть все права». Ни то, ни другое не удовлетворяет шотландского педагога. «В Соммерхилле у всех равные права. Никто не имеет права залезть на мой рояль, но и я не имею права взять без разрешения велосипед ученика. Когда пятилетний Билли попросил меня выйти из его комнаты, поскольку я не был приглашен на его день рождения, я тут же вышел, так же как и он должен выйти, если мне мешает его присутствие в моем кабинете».

«Люди часто не понимают, что свобода не позволяет ребенку делать глупости. Мы не разрешаем нашим самым маленьким питомцам самим определять час, когда они ложатся спать, мы охраняем их от всяких опасностей, которые кроются в машинах, разбитых стеклах, глубокой воде и так далее. На маленького ребенка никогда не следует возлагать ответственность, к которой он не подготовлен.

Абсолютной свободы не существует. Тот, кто позволяет ребенку делать все, стоит на опасном пути. Ни у кого не может быть полной свободы, потому что надо соблюдать права другого. Но у каждого должна быть личная свобода...»

Естественно, читатель хотел бы знать, каковы результаты применения системы Нейла. За сорок лет через Соммерхилл прошло около тысячи детей. Делать категорические выводы из этой цифры еще нельзя. Нейл признает, что Соммерхилл не выпустил ни одного гения, но это ничего не значит, потому что, если бы на тысячу человек приходилось бы по одному гению, в мире было бы не менее четырех миллионов гениальных личностей. Однако из Соммерхилла вышли писатели, ученые, музыканты, артисты, врачи, инженеры, модельеры и танцовщики. Всеобщим является мнение, что его воспитанники — люди трудолюбивые, что может на первый взгляд показаться странным, так как сам Нейл — противник обязательного трудового воспитания. «Наши десятилетние, — заявил один воспитанник, — плачут, когда в наказание им запрещают работать в огороде».

Если бы у меня был сын десяти лет, который заплакал бы оттого, что я не разрешил ему копать картошку, я, вероятно, усомнился бы в его нормальности...

Может быть, самый важный результат соммерхиллского эксперимента заключается в том, что дети любят свою школу. В одном рапорте инспекторов министерства просвещения отмечено следующее: «Дети здесь полны жизни и стремлений. Никаких признаков скуки или апатии. В школе царит атмосфера всеобщего взаимного удовлетворения. А та любовь, которой она пользуется среди своих бывших учеников, — лучшее доказательство ее успеха».

Заключение это искренне, так как само министерство просвещения Англии официально не признает Соммерхиллскую школу. И несмотря на все, основатель школы сдержан:

«Широкая общественность почти меня не знает. Би-би-си даже и не подумало пригласить меня принять участие в передаче о воспитании. Когда я читаю лекции в Оксфорде или Кембридже, профессора демонстративно не присутствуют. Я скорее горжусь этим, потому что быть признанным официально — значит быть уже старомодным. Когда-то я сердился на «Таймс» за то, что они не публикуют мои статьи, сегодня я воспринимаю их отказы как комплимент.

Знают ли Соммерхилл за границей? Знают, быть может, несколько преподавателей. Наиболее известна наша школа в Скандинавии, а мои книги переведены на многие языки, включая японский, хинди и гуджарати...

Я перечисляю эти факты без всяких иллюзий. Остановите тысячу прохожих на Оксфорд-стрит и спросите, говорит ли им что-нибудь название Соммерхилл. Едва ли найдется один, кто знает. Когда оцениваешь собственное значение, надо обладать чувством юмора.

Я не думаю, что мир использует воспитательную систему Соммерхилла. Только тщеславные гордецы могут считать, что их труд в какой-либо области есть последнее слово. Но мир должен найти новый метод!

Будущее Соммерхилла не имеет особого значения, но будущее его идеи важно людям. Новые поколения должны расти свободно. Потому что, когда даришь свободу, даришь любовь, а только любовь может спасти мир».

Когда я случайно наткнулся на одну из книг Нейла, популярность Соммерхиллской школы успела уже стать гораздо более широкой, чем мог предполагать старый шотландец. Уже во многих странах основаны подобные школы. Его педагогические принципы основательно изучаются в Гарвардском университете. Нейла уже нет в живых, а Соммерхилл продолжает существовать. Идея его не осталась бесплодной. «Каждый ребенок, воспитанный на свободе, может, если только захочет, получить такую подготовку, которая обеспечит ему успех в избранной им области».

И все же признаюсь, что меня смущают слова «если только захочет». Лично я не могу с уверенностью сказать, что именно они означают. Сам Нейл признает, что детство по своим интересам эклектично. Глубокий и прочный интерес к какой-либо области знания может появиться позже, но тогда отсутствие основы в подготовке окажется фатальным. Если восемнадцатилетний юноша неожиданно откроет для себя физику, а математические его познания слабы, я сомневаюсь, чтобы пустоты могли быть заполнены даже при наличии доброй воли. «Ничто не может помешать молодому Эйнштейну стать Эйнштейном», — настаивает Нейл, и его поддерживает известное грустное заключение Гиббонса: «Обучение полезно только тем, кто предварительно к нему предрасположен, но им-то оно почти и не нужно». Но ведь интерес часто возникает под влиянием случайных, внешних обстоятельств. Приезжает в Соммерхилл пилот, встречается с детьми, рассказывает, производит на них сильное впечатление, они бросают «кораблестроение» и начинают мастерить самолеты. А если бы пилот не появился?

Мне кажется, что система Нейла действительно переоценивает способности ребенка самому организовать свои интересы и заниматься саморазвитием. Вероятность того, что ребенок «упустит свой шанс» — свое призвание, существует и в таких школах, как Соммерхиллская. Но справедливости ради следует сказать, что традиционная школа убивает намного больше Эйнштейнов и Моцартов, чем та, где интересы ребенка лежат в основе всей системы.

Детство и отрочество кратки, мы должны всегда считаться с этим печальным фактом, потому что упущенное теряется почти безвозвратно.

Нейл заметил, что дети Баху и Бетховену предпочитают эстрадную музыку. Верный своим взглядам, он полагает, что раз так, то и в школе пусть слушают не классику, а джаз. И здесь, на мой взгляд, он тоже впадает в крайность. Восприятие музыки требует подготовки, воспитания вкуса. Ни один деревенский школьник, выросший лишь на народных песнях и, к сожалению, на Лили и Мим  Ивановых, не будет очарован, если заставить его слушать «Страсти по Матфею». Когда в его транзистор прорывается серьезная музыка, он поворачивает колесико. «Поищи музыку», — сказал один житель Родоп своему приятелю, а радио в эту минуту передавало Моцарта. Стало быть, у нас есть основания спросить: если у детей, которые растут «на свободе», отсутствует интерес к определенным видам более сложных эстетических восприятий, не следует ли готовить их к ним?

Великолепные исполнители народных песен, прирожденные музыканты, воспитанные на фольклоре, воспроизводящие с неподражаемой легкостью самые трудные народные мелодии, остаются равнодушными, скажем, к песням Шуберта. Эти песни ничего им не говорят, потому что никто не настроил их музыкальный талант и на другие лады. Бабушка Ангелина, великолепно певшая песни своего края, говорила: «Выключи этот вой», - когда слышала Марию Каллас.

Все так, но что из того? Ведь любовь к музыке имеет большее значение, чем сама музыка. И все-таки я не могу согласиться с тем, что глубина переживания одинакова, когда слушаешь «Зеленую траву моего дома» и «Реквием» Моцарта. Более того, большинство тех, кто любит симфоническую музыку, любят и эстрадную, зато обратного сказать нельзя.

У ребенка должна быть свобода выбора, но для этого должен быть выбор. Если в доме звучит разнообразная хорошая музыка, детские предпочтения будут, по всей вероятности, такими же разнообразными.

Интерес детей бурно вспыхивает, но и легко насыщается, пресыщается и гаснет. Это неизбежно, и насилием тут ничего не изменишь. Однако все не так просто, потому что слишком многие виды человеческой деятельности, которые вызывают у детей удивление и восторг, начинаются с действий трудных, скучных и неинтересных. Все дети любят бренчать на рояле, если он им попадается, но учиться играть — совсем другое дело.

Садишься, разминаешь пальцы, кисти и начинаешь стучать по клавишам. Через пять минут рука немеет, рояль издает какие-то сухие звуки. Еще безнадежнее дело со скрипкой — она отталкивающе скрипит. Куда делясь музыка? Пропала. Нет ее. Я закрываю ноты и бегу во двор играть. Это лучшее разрешение, значит, мой интерес к музыке был раздут, меня привлекала поза, а не суть дела. Конец! Нейл прав, судя по всему, из меня никогда не получится музыканта. Но он ошибается, когда недооценивает методику, когда утверждает, что способ обучения не имеет значения. Он имеет значение, и именно он может принять во внимание и поддержать интерес ребенка. Когда малыш сражается с роялем, ему очень хочется сыграть хотя бы одну песенку. Однако учителя считают по-другому и требуют от него гамм и сухих этюдов. Для совершенствования техники это, вероятно, нужно, но для поддержания интереса и любви к музыке это пагубно.

Я не могу принять без возражений и ту точку зрения, согласно которой ребенок должен всегда сам определять свои интересы, потому что он часто не может ясно осознать их и тем более не может назвать.

Через несколько лет после того, как мы расстались с нашим любимым учителем Методием Христовым, я встретил его на улице.

— Что тебя сейчас интересует? — спросил он.
Я ответил — история и география.
— А литература? У тебя была к ней склонность.

Я смутился, потому что я за собой этого не знал. Пробормотал «да, конечно», но только, чтобы его не разочаровать. Правда, в девять лет я принялся было писать роман, но он кончился на второй странице, потому что я сумел быстренько перебить всех действующих лиц. Никаких других поползновений такого рода я не мог припомнить. А когда значительно позднее я начал делать свои первые наивные литературные опыты, тот разговор с учителем приобрел для меня неожиданный смысл. Что он почувствовал и почему я ничего не подозревал? Литература, к счастью или к несчастью, стала моей судьбой, но я осознал свое призвание, лишь перевалив за двадцать пять, когда у меня уже было другое образование и другие мечты.

Многими видами человеческой деятельности можно начинать заниматься и поздно, но есть такие, которые неразрывно связаны с возрастом. Большую часть замечательных открытий в области математики и физики совершают молодые люди, когда мысль их еще дерзка и не обременена излишним жизненным опытом. Средний не возраст нобелевских лауреатов по физике — меньше в тридцати лет. А это значит, что раннее открытие таланта и его быстрое развитие обязательны. Не думаю, что учитель совершит над учеником насилие, если он скажет ему: «Ты, мой мальчик, можешь стать ученым, но, если ты этого хочешь, ты должен спешить».

Вероятно, самые бурные споры вызовут взгляды Нейла на трудовое воспитание. Мы привыкли думать, что детей с раннего возраста следует приучать к труду. Лень — мать всех пороков. А Нейл утверждает: ленивых детей нет! Те, кто не хотят работать на огороде, могут часами чинить велосипед, могут сами построить для своих велосипедов гараж. Должны ли мы назвать лентяем ребенка, который не готовит уроков, но по пять часов в день играет в футбол?

Макаренко писал: «…вся история отдельного человека... может быть представлена в развитии игры и в постепенном переходе ее в работу. Этот переход совершается очень медленно».

Нейл, в сущности, лишь добавляет, что этот переход нельзя ускорять насильственно. Соммерхилл — противник не труда, а принудительной трудовой повинности...

Когда мне было пятнадцать лет, я помогал отцу работать, помогал совершенно добровольно, но, когда он отказывался от моих услуг, бывал благодарен ему и доволен. Ощущение, что своим трудом и я поддерживаю семью, существовало, но оно все же было слабее радостного чувства свободы.

Сейчас мой сын иногда берется за топор и начинает усиленно колоть дрова, он упорно стучит по полдня. Даже мои просьбы перестать, потому что он мешает мне, его не останавливают. Но если кто-нибудь думает, что он озабочен отоплением нашего дома, то жестоко ошибается. Сын прочел, что чемпионы по боксу перед матчами вырубают целые сотки леса, и его воодушевляет не труд дровосека, а его мускулистые руки. Завтра, когда он решит стать не Кассиусом Клеем, а Норбертом Винером, он больше не притронется к топору. Я в этом уверен.

В своей книге «Письма из Ламбарене» Альберт Швейцер обстоятельно обсуждает вопрос: ленивы ли негры? И поскольку этого человека мы меньше всех на свете можем заподозрить в расизме, мы должны ему верить. Швейцер отказался от блестящей карьеры, чтобы посвятить пятьдесят лет свой жизни неграм. Он лечил их, страдал вместе с ними, его любили больше, чем любого другого белого человека, и он покоится в их земле. Нет, пишет он, негры не ленивы, я видел, как они работают круглые сутки, когда надо вырубить джунгли на площади, предназначаемой для новых банановых насаждений, как они гребут по тридцать шесть часов почти без перерыва, доставляя меня к больному. Однако они работают, только когда у них есть ясный, конкретный интерес, они свободные дети природы, и всякое принуждение им чуждо. Им нужно заработать, чтобы купить жену, но в тот день, когда необходимая сумма собрана, никто не в состоянии их задержать — ни уговоры, ни дополнительное вознаграждение. Швейцер описывает десятки случаев, когда черные рабочие доводили его до отчаяния. В его присутствии они усердно трудились, но, как только он уходил к больным, переставали, и он, возвращаясь, находил всё в том же виде, в каком оставил. Однажды один из его старых рабочих сердито предупредил его, чтобы он сидел с ними, потому что при нем они работают, а без него не могут. Заметьте: не не хотят, а не могут.

Очевидно, наши представления о трудолюбии просто не совпадают с представлениями швейцеровских свободных детей природы.

Не совпадают они и с детскими. И если мы все-таки любой ценой навязываем детям свои, мы рискуем одним — наши дети преждевременно состарятся.

Когда я кончал работу над этой книгой, счастливый случай свел меня с Майклом Норманном, прекрасным переводчиком болгарской литературы в Англии. Оказалось, что он отлично знает Соммерхиллскую школу, поскольку там работает его зять. Я объяснил ему, почему меня интересует Соммерхилл, и он обещал попросить зятя написать мне несколько строк о состоянии школы после смерти Нейла. Норманн выполнил свое обещание и прислал мне подробную статью (подписанную, к сожалению, только инициалами его зятя): «Соммерхилл в 1981 году». Ничто в системе не изменилось. Школой руководит вторая жена Нейла, Эна. Заполняют ее те же полные энтузиазма преподаватели и «свободные» дети. Количество их увеличилось почти вдвое, но, насколько я понял, недоверие к школе в старой Англии осталось почти тем же. Это, разумеется, естественно, странно скорее то, что Соммерхилл появился в стране железных традиций. И все же я понял еще кое-что: отсутствие Нейла ощущается довольно сильно, «Свободным» детям нужен тот, кто их поведет, то есть их «саморазвитие» все же нуждается в мудром руководстве. По общему мнению, Нейл был исключительной личностью, и, пожалуй, именно это превращается в слабость его системы. Всеобщее образование не может рассчитывать на исключения.

Несмотря на все эти замечания, Соммерхилл добился, на мой взгляд, очень важных результатов. Он доказал, что возможно обучение, которое считается с детством и приспосабливается к детству, он стал школой, которую дети любят, и в этом его неоспоримое достоинство. Дети здесь счастливы и довольны, а окончив школу, добиваются немалых успехов.

Я рассказал о Соммерхилле не как о примере для подражания, а как о вызове, как о толчке к смелым и глубоким размышлениям. Нам нужна новая, всеобщая, а не обособленная болгарская школа, которая будет изучать детскую природу и считаться с ней, будет созвучна интересам детей, будет больше рассчитывать на богатство их дарований, ограничит принуждение, поверит в детство и усомнится в пользе поучений и морализаторства.

«Дети спасут мир!» — говорил Сэлинджер.

Да, но только если мы не превратим их в таких же взрослых, как мы сами».

Данаилов Г. Не убить Моцарта! — Пер. с болг. — М.: Педагогика, 1986, — стр. 80-89

https://livrezon.ru/baza/notes/421/